ZaraZZZa@
27-11-2008, 09:01 PM
Я – Ириша. Мой папка меня так зовет. Еще зовет «дочурка» и «доча». Он мне все разрешает. Он меня всегда с собой берет. Мы с ним ездили на санках, на грузовике и в поезде. Он меня посадит на сиденье между коленок, обнимет руками, и мы едем. У него теплые руки. В поезде весело: там много людей разных. Как в вокзале. Они шумят, и можно спать на верхней полке. Или в окошко смотреть.
Мы с папкой посчитали на моих пальчиках, что мне уже пять лет.
Неродная моя мамка зовет меня тоже по-разному: «лышенько», «горе на мою голову» и «нахаба», а когда папка мой дома, то никак не зовет. Нет, зовет. Как большую и чужую –Ира. Она шьет мне платье «в татьянку», в цветочек, ситное... ситовое... «В татьянку» я запомнила, а... синсевое, наверно. Ой, ну... я у папки спрошу и вам скажу.
У нас есть мамина фотокарточка. Когда папка мой на работе, мачеха вытаскивает альбом из шкафчика и спрашивает меня:
-Ну ты дывы, яка коса. Прыдывысь гарнэнько, косыть же ж трохы? Га?
Сначала я не понимала, даже почти чуть не плакала, что это такое: «коса косыть». Но мачеха донимала: придивись, да придивись. Ей зачем-то обязательно надо это знать про "косу". И я поняла. Нет, моя мама, наоборот, красивая и смотрит грустно, а глаза у нее не косые, а ровные. Только мне лучше молчать. А то получу по голове.
Моя мама далеко. Мы от нее с папкой долго ехали на поезде.
Я люблю сидеть за домом с той стенки, где там ветер не дует. Везде дует сильно-сильно, потому что много степи и мало деревьев, папка мой сказал. А сюда только солнышко достает, и тепло. Тут много золы из печки и курочки смешно барахтаются. На золе много ямок – там они уже полежали и ищут себе новые местечки. Походят, походят, найдут хорошее, постоят, посмотрят и падают. А иногда и не очень долго смотрят, если оно им сразу нравится. Ножки поджимают и бух! на тепленькую золу. И давай копошиться! Крылушки оттопыривают, перушки дыбком ставят и ну! лапками, как на лисопеде! Если на корточки присядываешь и сидишь тихо-тихо, то они начинают не бояться. Гребутся себе, потому что они так чистятся, папка сказал. Мой папка умный, только он, наверно, напутал: как это, золой чистятся, хи-хи?! Золой грЯзнятся! Комочки летят на мои ботинки, и ботинки тоже грЯзнятся. Они так стараются - нет, не ботинки - что я сижу вся в пыли и кашляю. Мне тепло и уютно.
-Ой, лышенько! Трясця твоий матэри! – Это мачеха меня опять нашла. Надо завтра от нее в степь убежать, там уже васильки цветут. Можно срывать с веточки малюсенькие цветочки и сосать, они сладкие. А в траве можно спрятаться, она высокая и пахнет. Мачеха кричит: - Як чёртяка, грязна, хай тоби грэць! Знов праты трэба! - Это стирать, значит. Она не русская, смешно ругается.
Налетает на нас c курицами, курицы от нее в разные стороны убегают сразу: они же боятся, когда шумно и быстро. Хватает меня своими болючими руками, обтрусивает, подкидывает себе подмышку и тащит в дом. Я висю и боюсь выпасть из подмышки. Конечно! Ведь моя голова перевешивает ноги, потому что меня взяли неровно. Хорошо, что я успеваю схватиться руками за мачехино платье.
-Нэначе репей! Нэ чипай! - Мои руки отлетают от нее, как пульки, но все равно успевают ухватиться опять: я же все таки боюсь перевернуться вверх тормашками.
По дороге меня умывают из рукомойника во дворе. Ветер дует прямо в лицо, мачехина ладошка заливает холодной водой глаза, нос и все остальное на моем лице, больно трет мылом напополам с курячей пылью. Но я успеваю дышать.
После помывки я буду сидеть дома. Наказанная. У, злая! Плохая! Все равно перед папкиным приходом отпустишь! А я завтра пойду за васильками.
Когда мачеха добрая, очень просто можно идти, куда хочешь. Только папка учит, что надо сначала спрашивать разрешение.
-Та мэни клопит, чи шо? – сразу соглашается она и даже не глядит на меня. А мне и лучше.
За это я ей один раз даже сахар в чай нажевала. Потому что сахар в кубиках, а кубики очень твердые, не растаивают быстро. Я хотела сделать ей хорошо, чтобы она не была больше злой. Но когда пришел мой папка, и она ему все рассказала, я поняла, что ей не понравилось.
- Жувала у роти, - жаловалась она, - и плювала у стакан. А я пыла той чай из слюнямы.
-Она же маленькая еще, не понимает. Старается, чтоб тебе было лучше, - защищал папка, и я все слышала. Меня некуда выставить, потому что у нас всего две комнаты и даже без двери. А на улице темно.
Мне исполнилось семь лет, и меня отвели первый раз в первый класс. Я уже взрослая и отчертила на парте: покуда мое место, а покуда - моей соседки. Я давила ее и давила и совсем придавила плечом к стенке. Все потому, что она молчала. С той стороны от меня уже поместятся два человека, а она все молчит. И только жалобно смотрит на меня. Если еще и заревет, тогда не буду с ней водиться. Не люблю плаксов. Другая девочка с задней парты спросила, зачем я обижаю свою соседку? Но это несчитово, пускай она сама скажет. Я давила ее к стенке, пока меня не отодвинула от нее учительница. Так ласково, что мне стало стыдно. Я думала, ласковый только один человек на свете бывает - мой папка.
Он строит дом. Уже почти построил, осталась только моя комната. Но мы все равно уже живем в нашем новом доме. А в моей комнате пока живут кролики. Там нет пола, а есть просто земля. Они нарыли себе ходов в земле. Папка мой сказал, что так они живут на воле. Значит, в моей комнате им вольно. Я спрыгиваю к ним, и они дают мне подержать своих малышей. Пусики-пусики! Какие малюсенькие и мяхкусенькие! Пухнастенькие! Ушки к спинке прижимают, дрожат. Пусики мои маленькие! Не бойтесь! Лапочки в песке, чумазенькие! Давай, я тебе обтряхну. Поднимай ушки, не бойся! Пушок-малышок!
А летом я во второй класс перешла.
Самое хорошее время – утро. Я сижу на крыльце, солнышко меня греет, а я ему пою песню про кота: «Жил да был черный кот за углом. И кота ненавидел весь дом...»
- Ты дывы, яка спивачка! – слышу крик с веранды. – Як бы ще вмила спиваты! Иды за травой кролям! Та плотнише видро набывай! Лыдацюга! Нахаба на мою голову!
Я молчу, беру широченное ведро и иду на луг. У нас вокруг дома везде луг. Папка построил дом далеко от других домов, поэтому все, что вокруг нашего дома – наше. Даже солнышко. Я нарвала травы пырея и шпорыша – это любимая кроликина травка – но доверху никак не набирается. Ведро большое. Лучше посидеть на лужку. Может, божья коровка прилетит. Сядет мне на руку, уложит свои прозрачные черные крылышки под верхние красные в крапинку и станет ползать, пока я ее не уговорю: «Улети на небко, там твои детки, кушают котлетки». А еще лучше лежать на спине и на облака смотреть. Те, что высоко, те, как длинные куриные белые перышки, прилипнуты к небу. Ну или гусиные. А что ниже – все время куда-то плывут и по дороге меняются.
«Говорят, не повезет, если черный кот дорогу перейдет!» На лугу можно петь во все горло, никто все равно не слышит. Ты врешь, что я не умею петь! Я повторяю за артисткой точь-в-точь. Тамара Миансарова поет лучше всех, я знаю все ее песни. Это ты не умеешь петь! Я ни разу не слышала, чтоб ты пела. Не умеешь! Только бурчишь и дерешься. «А пока наоборот! Трам-та-тарам-тара-та-та! Только черному коту и не везееоооот!» Я знаю, что я правильно пою. А ты врешь! Вот тебе! Я просунула руку под траву и приподняла ее, распушила в ведре. Вот. Теперь полное. Не догадаешься, что неполное. Полное!
Принесла траву, ведро все ноги выше коленок отбило своим острым краем, пока донесла. Поставила на веранде - надо показать, а то не поверит. Мачеха возле плиты картошку чистит, папка на обед сейчас придет. Ведро я поставила в уголке, чтоб подальше, чтоб не так видно. Трава и трава себе.
-Щось ты скоро! Мабуть знов пиввидра нарвала? – Мачеха отложила свои картошки, ножик. Подошла к ведру и проверила.
А потом подошла ко мне и больно ударила мокрой рукой по лицу. Я приложила к щеке ладошку, так быстрее перестает болеть.
-Твоя маты така ж лодырька, як и ты! Красыва! Яка там красыва?! Що в неи гарного?! А ты, малэнька змиючка, з нею як дви крапли воды! Лыхо мое!
И ударила еще раз.
Я боялась следующего удара. Но меня спас мой папка. Мачеха увидела в окно, что он подходит к дому, даже и я его заметила: в веранде большие же окна. Она испугалась, втолкнула меня в дом: «Иды витсиля. Як що батькови скажешь, ище дам!» и захлопнула за мной дверь.
Мы с папкой посчитали на моих пальчиках, что мне уже пять лет.
Неродная моя мамка зовет меня тоже по-разному: «лышенько», «горе на мою голову» и «нахаба», а когда папка мой дома, то никак не зовет. Нет, зовет. Как большую и чужую –Ира. Она шьет мне платье «в татьянку», в цветочек, ситное... ситовое... «В татьянку» я запомнила, а... синсевое, наверно. Ой, ну... я у папки спрошу и вам скажу.
У нас есть мамина фотокарточка. Когда папка мой на работе, мачеха вытаскивает альбом из шкафчика и спрашивает меня:
-Ну ты дывы, яка коса. Прыдывысь гарнэнько, косыть же ж трохы? Га?
Сначала я не понимала, даже почти чуть не плакала, что это такое: «коса косыть». Но мачеха донимала: придивись, да придивись. Ей зачем-то обязательно надо это знать про "косу". И я поняла. Нет, моя мама, наоборот, красивая и смотрит грустно, а глаза у нее не косые, а ровные. Только мне лучше молчать. А то получу по голове.
Моя мама далеко. Мы от нее с папкой долго ехали на поезде.
Я люблю сидеть за домом с той стенки, где там ветер не дует. Везде дует сильно-сильно, потому что много степи и мало деревьев, папка мой сказал. А сюда только солнышко достает, и тепло. Тут много золы из печки и курочки смешно барахтаются. На золе много ямок – там они уже полежали и ищут себе новые местечки. Походят, походят, найдут хорошее, постоят, посмотрят и падают. А иногда и не очень долго смотрят, если оно им сразу нравится. Ножки поджимают и бух! на тепленькую золу. И давай копошиться! Крылушки оттопыривают, перушки дыбком ставят и ну! лапками, как на лисопеде! Если на корточки присядываешь и сидишь тихо-тихо, то они начинают не бояться. Гребутся себе, потому что они так чистятся, папка сказал. Мой папка умный, только он, наверно, напутал: как это, золой чистятся, хи-хи?! Золой грЯзнятся! Комочки летят на мои ботинки, и ботинки тоже грЯзнятся. Они так стараются - нет, не ботинки - что я сижу вся в пыли и кашляю. Мне тепло и уютно.
-Ой, лышенько! Трясця твоий матэри! – Это мачеха меня опять нашла. Надо завтра от нее в степь убежать, там уже васильки цветут. Можно срывать с веточки малюсенькие цветочки и сосать, они сладкие. А в траве можно спрятаться, она высокая и пахнет. Мачеха кричит: - Як чёртяка, грязна, хай тоби грэць! Знов праты трэба! - Это стирать, значит. Она не русская, смешно ругается.
Налетает на нас c курицами, курицы от нее в разные стороны убегают сразу: они же боятся, когда шумно и быстро. Хватает меня своими болючими руками, обтрусивает, подкидывает себе подмышку и тащит в дом. Я висю и боюсь выпасть из подмышки. Конечно! Ведь моя голова перевешивает ноги, потому что меня взяли неровно. Хорошо, что я успеваю схватиться руками за мачехино платье.
-Нэначе репей! Нэ чипай! - Мои руки отлетают от нее, как пульки, но все равно успевают ухватиться опять: я же все таки боюсь перевернуться вверх тормашками.
По дороге меня умывают из рукомойника во дворе. Ветер дует прямо в лицо, мачехина ладошка заливает холодной водой глаза, нос и все остальное на моем лице, больно трет мылом напополам с курячей пылью. Но я успеваю дышать.
После помывки я буду сидеть дома. Наказанная. У, злая! Плохая! Все равно перед папкиным приходом отпустишь! А я завтра пойду за васильками.
Когда мачеха добрая, очень просто можно идти, куда хочешь. Только папка учит, что надо сначала спрашивать разрешение.
-Та мэни клопит, чи шо? – сразу соглашается она и даже не глядит на меня. А мне и лучше.
За это я ей один раз даже сахар в чай нажевала. Потому что сахар в кубиках, а кубики очень твердые, не растаивают быстро. Я хотела сделать ей хорошо, чтобы она не была больше злой. Но когда пришел мой папка, и она ему все рассказала, я поняла, что ей не понравилось.
- Жувала у роти, - жаловалась она, - и плювала у стакан. А я пыла той чай из слюнямы.
-Она же маленькая еще, не понимает. Старается, чтоб тебе было лучше, - защищал папка, и я все слышала. Меня некуда выставить, потому что у нас всего две комнаты и даже без двери. А на улице темно.
Мне исполнилось семь лет, и меня отвели первый раз в первый класс. Я уже взрослая и отчертила на парте: покуда мое место, а покуда - моей соседки. Я давила ее и давила и совсем придавила плечом к стенке. Все потому, что она молчала. С той стороны от меня уже поместятся два человека, а она все молчит. И только жалобно смотрит на меня. Если еще и заревет, тогда не буду с ней водиться. Не люблю плаксов. Другая девочка с задней парты спросила, зачем я обижаю свою соседку? Но это несчитово, пускай она сама скажет. Я давила ее к стенке, пока меня не отодвинула от нее учительница. Так ласково, что мне стало стыдно. Я думала, ласковый только один человек на свете бывает - мой папка.
Он строит дом. Уже почти построил, осталась только моя комната. Но мы все равно уже живем в нашем новом доме. А в моей комнате пока живут кролики. Там нет пола, а есть просто земля. Они нарыли себе ходов в земле. Папка мой сказал, что так они живут на воле. Значит, в моей комнате им вольно. Я спрыгиваю к ним, и они дают мне подержать своих малышей. Пусики-пусики! Какие малюсенькие и мяхкусенькие! Пухнастенькие! Ушки к спинке прижимают, дрожат. Пусики мои маленькие! Не бойтесь! Лапочки в песке, чумазенькие! Давай, я тебе обтряхну. Поднимай ушки, не бойся! Пушок-малышок!
А летом я во второй класс перешла.
Самое хорошее время – утро. Я сижу на крыльце, солнышко меня греет, а я ему пою песню про кота: «Жил да был черный кот за углом. И кота ненавидел весь дом...»
- Ты дывы, яка спивачка! – слышу крик с веранды. – Як бы ще вмила спиваты! Иды за травой кролям! Та плотнише видро набывай! Лыдацюга! Нахаба на мою голову!
Я молчу, беру широченное ведро и иду на луг. У нас вокруг дома везде луг. Папка построил дом далеко от других домов, поэтому все, что вокруг нашего дома – наше. Даже солнышко. Я нарвала травы пырея и шпорыша – это любимая кроликина травка – но доверху никак не набирается. Ведро большое. Лучше посидеть на лужку. Может, божья коровка прилетит. Сядет мне на руку, уложит свои прозрачные черные крылышки под верхние красные в крапинку и станет ползать, пока я ее не уговорю: «Улети на небко, там твои детки, кушают котлетки». А еще лучше лежать на спине и на облака смотреть. Те, что высоко, те, как длинные куриные белые перышки, прилипнуты к небу. Ну или гусиные. А что ниже – все время куда-то плывут и по дороге меняются.
«Говорят, не повезет, если черный кот дорогу перейдет!» На лугу можно петь во все горло, никто все равно не слышит. Ты врешь, что я не умею петь! Я повторяю за артисткой точь-в-точь. Тамара Миансарова поет лучше всех, я знаю все ее песни. Это ты не умеешь петь! Я ни разу не слышала, чтоб ты пела. Не умеешь! Только бурчишь и дерешься. «А пока наоборот! Трам-та-тарам-тара-та-та! Только черному коту и не везееоооот!» Я знаю, что я правильно пою. А ты врешь! Вот тебе! Я просунула руку под траву и приподняла ее, распушила в ведре. Вот. Теперь полное. Не догадаешься, что неполное. Полное!
Принесла траву, ведро все ноги выше коленок отбило своим острым краем, пока донесла. Поставила на веранде - надо показать, а то не поверит. Мачеха возле плиты картошку чистит, папка на обед сейчас придет. Ведро я поставила в уголке, чтоб подальше, чтоб не так видно. Трава и трава себе.
-Щось ты скоро! Мабуть знов пиввидра нарвала? – Мачеха отложила свои картошки, ножик. Подошла к ведру и проверила.
А потом подошла ко мне и больно ударила мокрой рукой по лицу. Я приложила к щеке ладошку, так быстрее перестает болеть.
-Твоя маты така ж лодырька, як и ты! Красыва! Яка там красыва?! Що в неи гарного?! А ты, малэнька змиючка, з нею як дви крапли воды! Лыхо мое!
И ударила еще раз.
Я боялась следующего удара. Но меня спас мой папка. Мачеха увидела в окно, что он подходит к дому, даже и я его заметила: в веранде большие же окна. Она испугалась, втолкнула меня в дом: «Иды витсиля. Як що батькови скажешь, ище дам!» и захлопнула за мной дверь.