У попа была собака

[Тина]

Отец Паисий посмотрел в угол кабинета. В углу стоял государственного вида сейф - ветеран, некогда крашеный немаркой зелёной краской. Дверца сейфа была полуоткрыта, из кубического нутра нечто мерцало тускло и неприятно. Господин полицмейстер проследил за взглядом отца Паисия, со вздохом поднялся из родного кресла и сейф прикрыл.

- Плохи ваши дела, батюшка, - с деланым бессилием сообщил господин полицмейстер, пожав погонами. - Плохи.

Отец Паисий съёжился на табурете. Казалось, он пытается спрятаться в собственную бороду. Лысина батюшки сверкнула под светом электрической лампы. Толстая ухоженная болонка, валяясь в кресле для посетителей, отцу Паисию не доставшемуся, протяжно зевнула и вывалила красный язык.

- Убийство! - с прекрасной дикцией вскричал господин полицмейстер. На протяжении последовавшей драматической паузы отец Паисий успел решить: господин полицмейстер убеждён, будто в нём погиб талантливый актёр или проповедник. Убеждён и ошибается. Гибнуть внутри объёмистых телес господина полицмейстера было решительно некому. - Варварское, чудовищное убийство! Убийство на почве омерзительнейшего из чувств - ненависти! Ненависти - к братьям нашим!

"Меньшим", - хотел добавить отец Паисий, но вовремя одумался. После двух дней, проведённых в подвальной камере городского полицейского управления, обвиняемый в убийстве священник никак не хотел слишком скоро лишаться тусклого дневного света в окнах полицмейстерского кабинета.

- Это невинное существо резвилось и играло, следовало своим обычаям и привычкам, а вы, вы, опора нашей духовности, маяк нравственности, на который повинен равняться весь город!.. Сняли со стены ружьё!.. Зарядили его!.. Выбежали на улицу!.. Выстрелили!!. - голос господина полицмейстера, истончаясь, взмыл к вершинам гражданского негодования.

- Собака напала на ребёнка, - пробормотал отец Паисий. Полицмейстер, переводя дух, услышал его.

- Ложь! - всё тем же истончившимся голосом рёк полицмейстер и вытер непрошеную слезу. - Она лежала на солнышке. Дремала. И видела сны. И в это время... картечь!.. Кровь!.. Жизнь!.. Покидает!.. Тело!!..

- Она напала, - чуть твёрже сказал отец Паисий. - Трепала ребёнка, как куклу. Как кусок мяса. Если бы я тогда не вмешался, она бы его сожрала.

- Вы - напали!.. Вы - не кликнули городового!.. Даже не подумали, наверное... Это и есть ненависть. Убить иное, растоптать его самому, своей тёмной волей, невзирая на закон, в противовес ему... Закон, закон един для всех - двуногого, четвероногого... - господин полицмейстер, прогрессивный человек и один из столпов городского общества, казалось, был на волоске от того, чтобы сорваться в безудержные рыдания.

Отцу Паисию помстилось, что печатаный в четыре краски портрет Суверена на стене сделал сочувственную гримасу. Священник не был уверен, кому именно сочувствует портрет.

- Не уведомляя власти!.. Обдумали расправу!.. Выжидали!.. Таясь!.. Лелеяли!.. Ненависть!.. Ненависть!.. Экстремизм!!. - последнее слово отец Паисий услышал впервые и оттого им заинтересовался. Господин полицмейстер закашлялся и сразу стал похож на обычного человека. Даже декоративный ошейник, врезавшийся в складчатую шею, - знак почётного участника диалога культур - показался всего лишь галстуком необычного фасона.

Кашляя, господин полицмейстер выдвинул верхний ящик не менее заслуженного, нежели сейф, письменного стола, вытащил оттуда и плюхнул на столешницу зашнурованную картонную папку. Дёрнул за шнурок, потом ещё раз, наконец добыл пухлую стопу листков и протянул их отцу Паисию.

Оказалось, что "экстремизм" - это когда не любят зверей и бьют их с приговоркою. Отец Паисий задумался, глядя сквозь листок с текстом высочайше подписанного закона.

...В городке звери были представлены кошками, собаками и - до недавних пор - хозяйственно важной рогатой скотиной, от крупной до не очень. К скотине отец Паисий относился уважительно, с пониманием, а кошки к человеческой любви были равнодушны. Собак отец Паисий с недавних пор не любил.

Поговаривали, что у Суверена есть собака-бобродёр по имени Халзан, без которой Суверен никуда. Поговаривали, что в южных степях выдалось несколько необычно жарких сезонов подряд. Поговаривали, что мы должны беречь природу. Согласиться со всеми этими утверждениями по отдельности отцу Паисию не составило никакого труда.

Но как из сего следовало, что крупных мохнатых тварей, нахлынувших с юга и заполонивших окрестности городка, надо прикреплять на прокорм ко всякому двору и защищать законодательно, для священника осталось загадкой. В проповедях он сего не касался, и за молчание по поводу столь важных веяний заработал в глазах городского бомонда репутацию вольнодумца.

Сначала были просто визгливые драки по ночам и угрюмое рычание в адрес прохожих. Потом зверьё осмелело и стало грызть. Для начала сельскохозяйственную скотину, а затем досталось бабке, тёмной ночью вступившейся за своих коз. Бабку похоронили тихо, потому что, во-первых, старушка была вредная, а во-вторых, смотреть на то, что хоронили, смог бы не всякий.

Вскоре переполнилась мера терпения городского сапожника - как и положено, ругателя и пьяницы, так что мера была так себе. Пойманный за подсыпанием отравы в ныне обязательные возле каждой калитки мисы, сапожник был прилюдно порот с разъяснением публике всей зловредности его действий. Городской голова четыре часа разъяснял собравшимся, что люди и звери ныне равны, и что закон защищает всех и каждого, что торн... тыл... толирын... терпимость, в общем!.. есть норма поведения в просвещённом обществе, и что во всём мире нынче делают именно так.

Слова насчёт всего мира вызвали у собравшихся сомнение, но городской голова, утирая пот форменной кепкой, сообщил, что вот в восточной земле есть чучхейский народ, который собак ест, и за то этот народ изгой, никто с ним дел не ведёт. Население обдумало и сердечно убоялось.

Сапожника по закону прикрутили на трое суток раскровавленной спиной к позорному столбу, но, распространяя запах перегара и крови, он не пережил и первой ночи. А зверьё с тех пор стало по-настоящему опасным. Двух суток не проходило, чтобы не мчалась самобеглая медицинская карета, увозя кого-нибудь, кому не повезло нарваться на рычащую и щерящую клыки стаю. Особенно много зверья кучковалось вокруг рынка.

Городской голова выпустил универсал про то, что волею прогресса коренное городское население и зверьё суть один многовидовой народ. В том же универсале голова объявил диалог культур, за что был пропечатан в столичных газетах как прогрессивный и почти исторический деятель.

Суверен вызвал голову в столицу, пожаловал орденом к юбилею, с невиданным почётом накормил из мемориальной миски, единожды пользованной самим Халзаном, и призвал другие города перенимать опыт. На городской ассамблее, где голова в течение полумесяца на ежедневных заседаниях делился возвышенными переживаниями и впечатлениями, вошли в моду ошейники, а светские дамы споро изобрели причёску "кудлашки".

Вскоре за тем учредили городскую химическую обсерваторию, где проверяли состав собачьего корма в "обязательных мисах". Некоторых обывателей уличили в воровстве и "объедничестве", за что приговорили к принудительным работам - подметать улицы ранним утром. Выживали не все. Обсерватория разрослась на дрожжах нового закона о недопущении межвидовой ненависти, и кроме корма теперь проверяла слова и выражения лиц. Возле собачьих скоплений появились псозащитники с блокнотами. Без умильной улыбки и ласкового "тюсь-тюсь-тюсь" мимо раскормленного и ленивого - при свете дня - мохнатого зверья лучше было не проходить. Штрафы шли в городскую казну, а тех неумилённых, кто победнее, отправляли подметать улицы.

Диалог культур зашёл так далеко, что приезжий кинолог жуликоватого обличья сочинил горпроект о приёме зверья в полицию на равных с городскими жителями коренного вида. Ради опыта выделили два участка; памятуя же о великолепной боевой репутации зверья, оставить оружие сотрудникам коренного вида посчитали излишним. Вскоре эти участки стали полностью звериными: новые полицейские самостоятельно проводили ночные обыски, стаями врываясь в дома обывателей и сурово карая оказывавших сопротивление.

Борьба с межвидовой ненавистью поднялась на новые высоты, так что городского голову пропечатали в столичных газетах историческим деятелем уже безо всякого "почти"; поговаривали, что Суверен может возвести его в прижизненные Преемники. Имущество обывателей, в своей ненависти воспрепятствовавших осуществлению справедливого дознания, шло в казну, а сами обыватели - в городской морг, до тех пор, пока персонал медицинской кареты не отказался ездить на те улицы...

Отец Паисий столь глубоко погрузился в воспоминания, что не сразу сообразил: перед его глазами, на листе, мятом судорожно сжатой пятернёю, значилась речь Суверена, в которой тот призывал к межвидовому согласию и клеймил тот самый "экстремизм", называя его главной угрозой всему хорошему.

[Тина]

- Спросить можно? - рекурсивно полюбопытствовал отец Паисий. Господин полицмейстер, протянув руку ласкавший урчащую болонку, отвлёкся и ответил: "А?"

Отец Паисий счёл звук дозволением:

- Вот это... собака же тварь бессловесная. Если я её стукну с приговором, мол, пшла отсюда... - На лицо господина полицмейстера, дёргавшееся при словах "тварь", "стукну" и "пшла", было больно смотреть. - Это экстремизм? - Господин полицмейстер с видимой душевной натугой кивнул. - А вот она же... она же просто кусает и рвёт, не говорит ничего, она и слов-то не знает, животина-то дикая, просто жрёт и гадит... ей же как экстремизм-то приписать?..

- Мы не занимаемся приписками, святой отец! - взорвался господин полицмейстер. Болонка жалобно заскулила и попробовала бежать с кресла. - Мы караем преступление! Любой представитель нашего многовидового населения, уличённый в экстремизме, будет покаран!.. Любой неуличённый покаран не будет!.. Ибо законность!.. Стабильность!.. И правопорядок!.. Как говорит!.. Суверен!!.

Отец Паисий вздохнул и ещё сильнее ссутулился, бессмысленно тормоша предложенные бумажки и шурша ими о бороду. Господин полицмейстер это заметил и, по-видимому, счёл, что его умение работать с людьми принесло ожидаемые плоды.

- Святой отец, - начал он столь же громко, сколь и проникновенно. - Всё ещё можно исправить.

В руках отца Паисия бумажная стопка расползлась, из-под листков с точной и взвешенной речью Суверена выглянули какие-то полуофициальные списки под заголовком "Нормы утруски при конфискации", мелькнул благодарственный адрес от заморской молодильно-холодильной фирмы с выражением восхищения лично господину полицмейстеру за бесперебойную поставку трансп.. траспла... сложного слова отец Паисий не разобрал, отвлечённый пылом собеседника:

- ...представьте себе. Пышные, очень пышные похороны... Ваше публичное раскаяние. Вы закапываете тело невинной жертвы в землю, своими руками воздвигаете обелиск, и этими самыми сбитыми в кровь руками высекаете на нём надпись... Ветер развевает вашу шевелюру...

Отец Паисий удивлённо воззрился на господина полицмейстера. Тот открыл полузакрытые глаза и досадливо поморщился, отрясая излишнее вдохновение:

- Да, не вовремя вы облысели... Это, знаете ли, сейчас рассматривается как признак неблагочиния.

Священник хотел было напомнить, что и городской голова, да и забирай выше! - сам Суверен не то, чтобы... впрочем, тут отец Паисий опять одумался.

- Да, да, - скорбно кивнул господин полицмейстер. - Есть такие, которые намеренно. Желая подчеркнуть свою непринадлежность к нашему многовидовому народу. А вы думаете, законы с кондачка пишутся?.. Послушайте: может быть, парик?.. Будут столичные иконографы, вы попадёте в газеты... Волосы станут романтично виться по ветру...

Болонка шлёпнулась на паркетный пол и с ленивым цоканьем стала обходить кабинет.

- Надпись мы сделаем заранее, замажем какой-нибудь непрочной смесью... Дадим вам долото... - Вдохновение вновь сгустилось вокруг господина полицмейстера. - Наш погибший согражданин был приписан на прокорм к вашему дому?..

- Да я их не различаю, - сорвался отец Паисий. - Зверьё и зверьё.

- Твари божьи, - поправил господин полицмейстер, с великим и давно чаемым наслаждением ставя попишку на место. - Надпись, надпись... первая строка должна отражать вашу непросвещённость, устарелое мышление в категориях обладания по отношению к иным, непохожим на нас представителям нашего многовидового народа. О! Да!.. "У меня была собака"! Именно. Затем надо показать, что вы не потеряны для терпимости, что это милое существо...

Отец Паисий вспомнил громадного зверя чёрной масти, трепавшего едва научившегося ходить ребёнка и только распалявшегося от надрывных криков маленького человечка. Слюни божьей твари, капавшие в пыль, тут же сворачивались в вереницы грязных шариков. Священник тогда ударил животное ногой, и, когда оно отбросило дитя и отскочило, готовясь наброситься на человека, отец Паисий выпалил в милое существо из обоих стволов.

- "Я её любил!" - провозгласил господин полицмейстер. - Да, любовь, которая побеждает всё. Дальше надо бы что-то такое, конфликт какой-нибудь...

Отец Паисий из-за поднятых к лицу листков смерил придирчивым взглядом расстояние до полицмейстерской шашки, но одумался в очередной раз и в тихой молитве попросил прощения у Господа.

- Дешёвый конфликт! Такой, чтобы сразу стало понятно несообразие вот этого приступа межвидовой ненависти, экстремизма этого вашего, что-нибудь такое, выеденного яйца не сто... "Она съела кусок мяса". - На лице господина полицмейстера, деятеля почти столь же прогрессивного, сколь и городской голова, образовалось такое довольство собой, какое у людей негосударственных бывает разве что в нужнике. - Да, и никак иначе. И вот дальше!.. дальше начинается акт покаяния, связанный в первую очередь с признанием самого факта преступления, с прямым и грубым: "Я. Её. Убил." А затем...

Отец Паисий молча ткнул носком ботинка в болонку, обнюхивавшую подол его рясы. Болонка наполовину отскочила, наполовину откатилась и визгливо затявкала. Господин полицмейстер молчал несколько долгих, очень долгих секунд. Его жирные кулаки сжимались и разжимались.

- Пристав! - с привизгом, в тон не перестававшей тявкать согражданке, выкрикнул господин полицмейстер. Названный явился, стукнув дверью где-то за спиной отца Паисия.

- Обратно! В камеру его! - господин полицмейстер с треском вырвал бумагу из рук священника, свободной рукой растягивая ошейник. Отец Паисий подумал, что зверьё как раз ошейников не носит, слюну оно хотело ронять на местные условности. Священник с достоинством поднялся и заложил руки за спину.

- Не убоюсь, - сообщил он господину полицмейстеру. Тот обессиленно плюхнулся в кресло и махнул освобождённой от бумаг рукой:

- Завтра поговорим. И учтите, столичные иереи замену вам пришлют по первой нашей просьбе, так что не обольщайтесь. Суверен во всякий праздник со свечой в церкви.

- И Халзан-бобродёр с ним, - безотчётно вырвалось у отца Паисия, не успевшего одуматься на сей раз. Лицо господина полицмейстера с неслыханной быстротою стало патриотическим вне пределов разумного:

- Я не потерплю!.. Вон!..

Ведомый приставом, отец Паисий вышел вон и был, несломленный, препровождён обратно в подвальную камеру. Господин полицмейстер успокоил болонку, качая её на руках и скармливая согражданке маленькие кусочки мармелада. Затем он уложил согражданку обратно на кресло и принялся составлять письмо городскому голове с уверениями в том, что углубление диалога культур, над которым сейчас работает полицейское управление города, пройдёт без сучка и задоринки.

Подумав, во избежание нежелательных ассоциаций господин полицмейстер зачеркнул слово "сучка" и в чистовике его не употребил.